Горькое вино Нисы [Повести] - Юрий Петрович Белов

опора нужна, но разве достаточно этого, чтобы назвать человека своим мужем?..

Но когда ввели меня в комнату для свиданий и я увидела его лицо, трепетное, устремленное ко мне, жаждущее встречи, вдруг поняла: никто еще никогда не был мне так близок и дорог.

Мы сидели за длинным столом, слева и справа еще были люди — женщины из других отрядов разговаривали с родственниками, а я не видела, не слышала их, я на Сережу смотрела, а он вдруг растворяться в воздухе стал, исчезать, я испугалась, что он совсем исчезнет, и вскрикнула…

— Успокойся, Вера, — проговорил он сдавленно. — Все хорошо, мы еще обо всем поговорим — и сейчас и потом. Я приезжать буду.

— Ты письмо мое не получил? Последнее? — Я слезы по лицу размазала, чтобы не мешали его видеть, и ждала ответа так, будто сама жизнь от него зависит.

— Я не знаю, какое ты считаешь последним, — виновато улыбнулся он.

Значит, не получил. Господи, господи, что ж я могла наделать!

— Ты, как получишь, порви его, не читай. Обязательно порви, не читая!

— Хорошо, порву обязательно. Зачем же мне его читать, если ты не хочешь.

Я глаз от него оторвать не могла, впитывала его в себя, каждую черточку запомнить хотела, чтобы долго потом жил он во мне, очень это было нужно, чтобы долго…

— Ну как ты? — спросил он и вдруг спохватился: — Мы же не поздоровались. Здравствуй, Вера.

— Здравствуй, Сережа.

Во взгляде его не было ни унижающей жалости, ни сострадания ненужного, одна только радость. Хотя нет, где-то глубоко в его глазах поселилась боль.

— Ты ни разу не написала: может быть, тебе нужно что? Посылки, правда, еще не положены, но я бандеролью могу…

— Спасибо, Сережа, мне ничего не надо, кроме писем твоих. Я здесь стала понимать, что человеку в сущности совсем немного требуется: чтобы уважали его, любили… Хотя что я говорю — разве это мало?

— Это очень много, Вера.

— А все остальное ерунда, ведь верно?

— Верно, Вера.

— Я хочу любить тебя, Сережа. — Что-то дрогнуло в его лице, недоумение в глазах мелькнуло, растерянность, и я, боясь, что все это расстрою, поломаю, поспешно попросила: — Ты это запомни пока, Сережа, запомни, а потом когда-нибудь поймешь. Это сложно очень, я не могу объяснить, но это очень важно для меня — чтобы ты это знал и помнил…

— Я пойму, — покорно, но с явной горечью пообещал он. — Ты не думай обо мне плохо, я ведь от тебя ничего не требую — никаких обещаний, никаких объяснений. Только знать, что я нужен тебе. А сама все решай. И потом — я ведь терпеливый. Профессия учителя не предполагает быстрых результатов, вот я и привыкаю… Я умею ждать, Вера.

Опять слезы затуманили глаза, а мне видеть его надо было, каждое мгновение дорого — оно же не бесконечно, время, отведенное нам.

— У тебя платок есть? — робко спросил он и с виноватым видом оглянулся на контролера: можно ли носовой платок передать?

— Да есть, есть, — досадуя, ответила я. — Ты прости меня, я сейчас…

На платке остались темные следы краски с ресниц. Какая же я, наверное, уродина, с этими пятнами на лице! Я терла щеки так неистово, что они жаром запылали.

— Страшная я, да?

— Ну, что ты, — кротко улыбнулся он. — О чем говоришь! Ты для меня…

Он вдруг осекся, замер, улыбка стала жалкой, и меня мгновенно ожгла догадка: письмо-то мое он получил.

Все было кончено. Он знает, что я его не люблю. Я сама во всем виновата. Но я не хочу, не могу допустить, чтобы у нас с ним кончилось.

— Ты порви его, — попросила я жалостно, — ты же обещал…

Я порву его, Вера, ты не думай…

— …и понять обещал…

— Ты верь мне.

Уже не было сомнений: я теряла его. Я сама этого хотела, добивалась этого, себе же противясь. Но хоть какая-то надежда должна остаться?

— Если человек очень хочет, он сможет. Я научусь любить, Сережа, я научусь… Только мне одной не под силу, одной очень трудно.

— Я знаю. Потому… — Он умолк конфузливо (я подумала, что он хотел сказать: „Потому я и приехал“), но тут же добавил поспешно: — Я очень увидеть тебя хотел, Вера. А с сентября мы будем видеться чаще — я в вашей школе работать буду.

День отдыха был, воскресенье.

Я шла по залитому солнцем двору, по иссушенной, утоптанной, белой от соли и сухости земле и думала об этом старом русском слове — воскресение. Сколько надежд в нем заложено, и вовсе не в том, не в изначальном смысле. Когда-то давно, не помню уж у кого, прочитала я строчки, которые почему-то не забылись, а может, забылись, но очень сегодня нужны были — и вспомнились, воскресли в памяти: „Помню, что одно только страстное желание воскресения, обновления, новой жизни укрепило меня ждать и надеяться“.

Я шла мимо курилки, женщины оглядывались на меня, и было в их взглядах нечто необычное, но я не стала отвлекаться на это, другое меня занимало. Воскресение, обновление, новая жизнь — вот о чем я думала. Как это случается, что слово, сказанное или написанное, вдруг отделяется от человека, даже переживает его и входит в судьбы других людей, помогая им понять и оценить происходящее, себя понять и оценить…

Отцвели уж давно Хризантемы в саду, А любовь все живет В моем сердце больном…

Это Нинка пела. Плохо пела, ни голоса у нее, ни слуха. Но ей хотелось петь, душа просила, и именно это. Вот только что она понимает в любви? А впрочем, что вообще мы в ней понимаем, что мы про нее знаем, про любовь, про ее неизбывную власть над нами, про непонятную силу ее?

И вдруг я подумала с радостной убежденностью: